Я задумалась над его словами. Вот было бы забавно слиться с самой собой, только пятилетней давности! Снова ощутить вместо отчужденности любовь, вместо хронической усталости — здоровую силу организма.

Ага, и снова почувствовать, как болит переломанная нога!

Ладно, нога — это детали. Гораздо существеннее другое. От такого слияния запросто крыша может уехать. А она и так после всего, что произошло, на одном гвоздике держится. И, скажите на милость, как же мы-прежние тогда сможем спустя пять лет отправиться в это путешествие?

Хорошо, а до того? Кто из двух экземпляров будет ходить на работу? Есть-то захотят оба! Нет уж, лучше тихо-мирно убраться назад в свое время!

— Давай сделаем вот что. Постараемся как можно быстрее привести себя в порядок, закупим продовольствие и двинемся обратно.

Но тут возник еще один насущный вопрос. Не только, что делать в сложившейся ситуации, но и на что жить. Те же самые продукты покупать за какие, простите, шиши?

Мы имели полный кошелек денег, но при сумасшедшем уровне инфляции в республике деньги, только что напечатанные, уже на следующий день обесценивались. И, естественно, в 92-м году никто еще слыхом не слыхивал о купюрах достоинством в пять, двадцать, пятьдесят, а тем более, в сто тысяч. Которые как раз и составляли нашу наличность.

Что же делать?

Интересно, а какие в то время, то есть именно сейчас, в ходу деньги? А если еще советские? Я похолодела от одной этой мысли.

— Сережа, ты не помнишь, когда у нас ввели «зайчики»? [4]

— Дай подумать. Да как раз году в девяносто втором и ввели. Посмотри на купюре.

Я полезла в кошелек. Точно. На двухсотках, тысячах и пятитысячных стояли цифры «1992», а на двадцатках красовались «1994». Но я же точно помню, что когда мы поехали в Смоленск к Сережиным родителям встречать Новый 1993 год, он, Сережа, демонстрировал всем новую двухсотку, которую только ввели в обращение.

— Все правильно, — согласился со мной муж. — Двухсотки ввели перед самым Новым годом, а остальные, со зверюшками, — раньше, то ли в мае, то ли в июне.

— Ну, да, — стала вспоминать и я. — Еще в конце мая публикации в газетах были с их изображениями. И те самые отпускные, за которые мы телевизор купили, мы уже белорусскими получали! Так забавно! Тогда еще «зайчик» носил гордое название «10 рублей», а «зубр» стоил вообще тысячу…

И тут, похоже, одна и та же светлая мысль пришла нам обоим в голову. Тот самый «зубр», который нынче, то есть в 97-м, представлял собой затрепанную «сотку», которых нужно было три штуки для покупки одного коробка спичек, единственный из всего денежного «зверинца» оставался в обращении!

— Санька! — заорали мы в один голос.

Ребенок нехотя оторвался от экрана телевизора, где транслировали олимпийские игры, и не понимая, уставился на родителей.

— Послушай, сынок! — я старалась говорить как можно спокойнее. — Ты не потерял ту свою пачку мелочи, которую возил с собой?

— Нет, в кармане рубашки лежит. А что?

— Давай сюда быстрее! — Сережа, потеряв терпение, почти кричал.

Ребенок, так ничего и не понявший, стал молча шарить по карманам.

— Вот!

— Сколько их там у тебя?

— Двухсоток?

— Да нет же, соток! Двухсоток здесь еще нет! — теперь уже и я потеряла терпение.

— Сейчас посчитаю, — и он принялся раскладывать на тахте свои мятые сокровища.

Всего оказалось тридцать восемь купюр. На момент конца июля сумма в тридцать восемь тысяч рублей была более чем существенной. Однако их состояние оставляло желать лучшего. Помятые, замусоленные, они лишь при очень сильном воображении могли сойти за деньги, только что вышедшие с монетного двора.

В те времена, помнится, многие и так с недоверием относились к белорусским деньгам, предпочитая старые, проверенные советские купюры. А если попытаться расплачиваться купюрами самого высокого номинала, да еще и в таком затрапезном состоянии, можно было запросто угодить в милицию. Что слабо согласовывалось с нашими планами наискорейшего возвращения.

— Ничего страшного, мама! Немножко работы, и мы приведем их в нормальный вид, — утешил меня сынок.

— А как ты собираешься это сделать?

— Так, как и всегда. Проутюжить, а самые помятые — сначала намочить. Говорят, хорошо еще в молоке их вымачивать.

И мы дружно принялись за работу. Со стороны могло сложиться впечатление, что орудует банда фальшивомонетчиков. Но мы же никого не собирались обманывать. Деньги-то были самые настоящие. Только немного поношенные. Как не позавидовать в этот момент каким-нибудь американцам или англичанам, валюта которых не меняется десятилетиями, а то и столетиями. А если и меняется, то вышедшие из употребления купюры можно сдать в любом банке.

Да, а еще не вошедшие в употребление? Как, например, новые долларовые сотки и пятидесятки?

Ладно, американцы — американцами, а мы терпеливо намачивали и утюжили наши родные белорусские денежки. Наиболее замызганные даже стирали мылом. Прямо наркомафия, да и только!

Наибольший эффект, как ни странно, давало вымачивание в молоке с последующей утюжкой. Вопреки ожиданиям, купюры не становились темными, а наоборот, делались гладкими и хрустящими, словно только что из-под печатного станка.

Меня посетила было светлая мысль — накрахмалить наиболее затрепанные денежки, да я от нее отказалась, так как после утюжки все бумажки и так приобретали необходимую жесткость. Конечно, оборванные края от этого целыми не становились, но некоторые, самые размахрившиеся купюры мы подрезали на полмиллиметра с помощью фоторезака. Становились, как новенькие!

Правда, Санька переусердствовал в процессе «отмывания» денег. Ему вдруг стукнуло, что лучше всего они отстираются с использованием щетки. Отстирались. Только вместе с грязью отошла и часть краски. Так что выглядели они после этой процедуры, словно старое платье — слегка поблекшими и полинявшими. Вдобавок на сгибах краска сходит быстрее всего, но ее с успехом заменяет грязь, и бумажка продолжает оставаться более-менее однородной по цвету. А после стирки белые полосы вообще бросаются в глаза.

В общем, после завершения этого творческого процесса часть купюр не подлежала дальнейшему использованию, так и не поддавшись реставрации. В итоге осталось тридцать три «зубрика». Тридцать три тысячи рублей по меркам 1992 года. Это много или мало? Не знаю. Точнее, не помню. Хотя телевизор-то стоил пятнадцать тысяч, так что, наверное, вполне неплохо. По крайней мере с голоду не умрем!

19. В заботах о хлебе насущном

Итак, закончив «отмывку» денег, мы приступили к следующей стадии реализации нашего плана. А именно собрались прикупить чего-нибудь съестного. Сережа по укоренившейся за последние годы привычке собрался было уже мчаться на Комаровку, да я его остановила. Что-то всплыло в памяти, что первое время после ввода белорусских денег их не очень охотно брали, предпочитая «деревянные». Так что было решено сначала посетить ближайшие магазины. Тем более, что тогда, то есть сейчас, в 1992-м, на рынке можно было купить еще далеко не все продукты.

В общем, выбрали мы парочку наиболее хрустящих купюр и отправились в магазин.

И благополучно обломались.

Поскольку давным-давно забыли о таком явлении, как дефицит. А оно, то есть он, расцветал на прилавках пышным махровым цветом. Ибо кроме этого цвета и жалких почерневших костей на них, на прилавках, больше ничего не было. Не радовали глаз яркие упаковки импортных продуктов. Да и серых отечественных не было. Оказывается, на сахар, муку, крупы и масло все еще существовали талоны. Причем не было никакой вероятности, что эти продукты когда-нибудь поступят в продажу, и талоны удастся отоварить. Пробежавшись по нескольким магазинам, мы обнаружили в одном месте более чем странную картину. Возмущенные покупатели устроили что-то вроде митинга перед «черным ходом». Даже милиция приехала. Не в наших интересах было обращать на себя внимание, но из бессвязных выкриков пенсионеров и ответных реплик стражей порядка у нас сложилось следующее мнение о развитии ситуации.